«Чем чаще мы станем так поступать, тем быстрее это станет обыденностью».

Жо хлопнул Гатова по плечу и направился к лесенке, к своим солдатам, к своему положению военного наместника, раз в месяц устраивающего массовые казни для психованного населения, к своей жизни.

Почему он нам помог?

У меня нет ответа на этот вопрос.

Решил остаться человеком? Захотел остаться человеком? Решил попробовать, каково это – быть человеком? Я не знаю. Я никогда больше не видел майора Жо, не слышал о нём, но я его запомнил.

Может, именно поэтому он нам помог?

Не знаю.

А может, он разглядел в глазах Павла ту же боль, что терзала его? Может, люди, в чьих домах пылает война, похожи? Ведь Кардония постепенно превращалась в подобие Менсалы, и каждая новая сводка с родной планеты заставляла моих друзей мрачнеть. Там шла война, всё рушилось, люди учились смертельно ненавидеть друг друга, и… и возможно, Жо и Павла объединило чувство вины перед Родиной, перед своей землёй, на которой они не сумели сберечь мир…»

Глава 6,

в которой Алоиз и Агафрена остаются наедине, Вениамин терзает Сочность, Сада переживает резкую смену настроений, Рубен полагается на силу, и путешествующие учёные преподают ему небольшой урок

– Я так и не понял, куда отправился Вениамин, – произнёс Холь, после чего поправил подушку и зевнул, прикрыв рот пальцами. Грудь инженера была густо покрыта волосами, казалось, что пышные усы и бакенбарды не закончились на лице, а плавно спустились ниже и расцвели на массивном торсе. – Опять на охоту?

– Развлекаться, – скупо ответила Агафрена.

– В Камнегрядке открыли казино?

– К сожалению, нет.

И грусть, отчётливо прозвучавшая в голосе женщины, подсказала инженеру, что дальнейшие шутки неуместны. Подсказала и одновременно удивила, поскольку Алоиз никак не ожидал получить серьёзный ответ на небрежное замечание.

Он перевернулся со спины на бок, подпёр голову кулаком, несколько секунд понаблюдал за тем, как сидящая у трюмо Агафрена расчёсывает волосы, восхитился… не с привычным спокойствием отметив необыкновенную красоту женщины, а искренне восхитился, до легкого дрожания внутри, не исчезнувшего, несмотря на всё, что между ними было… После чего попросил:

– Объясни, пожалуйста.

Подобно большинству любовников, Алоиз и Агафрена, ничуть не смущаясь, говорили о муже, которого обманывали, даже злоупотребляли этой темой, поминая Мритского едва ли не постоянно, к месту и не к месту. Вениамин топором нависал над ними, его хрупкое незнание оставалось единственной стеной, защищающей любовников от смерти – в буквальном смысле слова! – и, возможно, поэтому повторение его имени вызывало у Алоиза и Агафрены чувство запретной болезненно-острой сладости.

– Косули наскучили, сегодня Веня будет убивать людей.

– В Камнегрядке? – удивился инженер.

– В Сочности. Там есть поселения, и от Карузо до ближайшего из них примерно восемьдесят лиг, – уточнила Агафрена. Её не обрадовал неожиданный поворот разговора, но и прерывать его женщина не стала: – Я слышала, как Вениамин обсуждал с офицерами свиты детали. Ещё вчера они выслали вперёд бронетяг с радиостанцией на борту и команду конюхов с лошадьми, а сами отправились на «Легавом», чтобы прибыть в условленное место до рассвета.

До которого оставалось ещё несколько часов. Несколько сладких часов посреди ночной тьмы.

Охранники – два вооружённых телохранителя – сидели у дверей губернаторской спальни только лишь в те часы, когда в ней находился Мритский. Агафрену берегли не так тщательно, как Вениамина, к тому же ей не нравилось назойливое внимание вооружённых мужчин, и, оставшись одна, женщина приказала телохранителям покинуть здание. Только поэтому Холю удалось тайком проскользнуть внутрь и наконец-то оказаться наедине с любимой.

Сейчас губернаторская спальня освещалась лишь маленькой лампой на прикроватной тумбочке, и этот свет не беспокоил охрану: все знали, что Агафрена любила читать, иногда проводила над книгой всю ночь, а иногда попросту забывала погасить… Лампу в Карузо скрывал абажур, и его красная ткань превращала слабый жёлтый свет в красный сумрак, в волшебстве которого полуобнажённая женщина у зеркала казалась богиней: нереальной и нереально красивой, желанной до крика, до боли, до нежелания проснуться.

Паутина тонкой шали закрывает правое плечо, но соскользнула с левого, открыв жадному взору Алоиза прелестную тонкую руку и ослепительной красоты грудь с чёрным ореолом и твёрдым соском, который кажется то тенью, то сладкой ягодой. Грудь, сохранившую замечательную форму, несмотря на двух выношенных детей. Эту руку, эту грудь, эту изящную шею Алоиз целовал бессчётное количество раз и в мечтах, и наяву, но не уставал любоваться, и пыл его оставался прежним.

Каштановые волосы распущены, волнующим водопадом бегут по спине, и пряди играют у лица, то скрывая, то обнажая маленький, чуть вздёрнутый носик, изящные губы и огромные, фантастически большие глаза, манящие и сводящие с ума.

Алоиз чувствует, что скоро вновь захочет прикоснуться к любимой, но не торопится, потому что их разговор есть отдых.

– В Сочности власть губернаторов слаба, – продолжила Агафрена, задумчиво изучая своё отражение. – Местные живут натуральным хозяйством, охотой и рыболовством. Взять с них нечего, поэтому сборщики налогов сюда не забредают. А вот свободные сотни любят отсиживаться в Сочности и набирать из местных пополнение.

– Зачем менять простую, но безопасную жизнь на судьбу свободянина? – вновь удивился Холь. – Насколько я помню, «свободные сотни» у властей не в чести.

– Но это единственный способ вырваться из Сочности, – чуть пожала плечами женщина. – Или же добраться до реестрового поселения и завербоваться в армию.

– Зачем вырываться из Сочности?

– Ты смог бы жить натуральным хозяйством? – подняла брови Агафрена.

– Я здесь не родился, – парировал Алоиз.

Он не был приверженцем идеи «натуральной идиллии», не призывал людей «вернуться к корням», охотно пользовался благами цивилизации, но искренне не понимал, что заставляет людей покидать чуть ли не единственный более-менее безопасный уголок горящей в бессмысленной войне планеты.

– Ты забываешь, что многие из нас ещё помнят прежнюю, прекрасную Менсалу и рассказывают о ней детям. И не забывают добавлять, что многие миры Герметикона обходятся в своей повседневности без беспощадной гражданской резни и на них – при определённом везении, конечно, – можно устроить своё будущее гораздо интереснее, чем здесь.

– Какое отношение эти рассказы имеют к «свободным сотням»?

– С сотней юноша вырывается из Сочности, а потом, если повезёт, вербуется наёмником в другой мир. Или на цеппель.

И бежит, не оглядываясь, не страдая ни ностальгией, ни лишними сантиментами. Бежит, радуясь спасению и желая позабыть кошмарную родину как страшный сон. Никогда и никому эти люди не рассказывают о своём прошлом, потому что быть менсалийцем – это уже печать. Потому что не будет уважения тем, кто по глупости или жестокости опрокинул свой мир в пучину гражданской войны, да так опрокинул, что не смог выбраться из неё за два десятка лет. Потому что от людей этих, уставших и запуганных, ждут только плохого…

– Все хотят покинуть Менсалу? – тихо спросил Холь.

– Почти все, – едва заметно кивнула Агафрена. И голос её преисполнился грустью.

Агафрена не была счастлива, но не пережила и десятой доли тех страданий, что выпадали на долю простых людей. И, возможно, именно поэтому добрее относилась к родине.

– Что мешает устроить приличную жизнь здесь? Прекратить войну и…

– Никто не верит, что это возможно.

– Глупость! – не сдержался инженер. – Невозможно, потому что не верят! Глупость!

Алоиз иногда увлекался и горячился, Агафрена знала об этом и прощала. Иногда мудро молчала, иногда, как сейчас, пыталась объяснить: